Падение [Сюрреалистический роман] - Евгений Москвин

Только после этого я понял, по–настоящему понял, как тяжко ему было. Если до этого я лишь ненавидел его порок, а вместе с тем и его самого, и даже пытался драться с ним, когда он избивал мать, то теперь… я ощутил всю ту любовь, каторую тайно испытывал к нему, любовь сына к отцу. Я подошел к нему и обнял. Люди, которые присутствовали на похоронах, это были в основном друзья и близкие, безмолвствовали, то ли пораженные этой необычной картиной, то ли просто опечаленные ею.

После похорон мой отец стал пить еще больше. Ранее мы жили на заработки матери, теперь пришлось идти работать мне. Вместо занятий в школе я бежал на перекресток продавать газеты. Часть заработанных денег я отдавал отцу, он их пропивал и практически ничего не ел. Напившись, он обычно шатался по улицам или паркам и орал какие–нибудь безумные дикие песни. Дома, (если только можно назвать темный барак, в котором мы жили, этим словом), ан появлялся редка, примерно раз в три дня, и то лишь с одной целью — апять выклянчить у меня денег.

Однажды ночью он пришел домой босой. Я спросил, куда подевались его ботинки, хотя и так знал ответ. Он даже не помнил, кому отдал их.

— Сколько ты выручил за них? — спрасил я. В моих глазах блестели слезы.

— Полбутылки, — он стоял на пороге и покачивался, глядя куда–то вниз.

В ту ночь я не пустил его домой, а пинками выгнал на улицу. Было лето, так что я знал — с ним ничего не случится. Я сидел у окна и слышал, как он кричит на весь двор: «Эй, вы, большевистские сволочи! Я не хочу с вами жить!» Его голос разрезал ночную тьму. Вдруг… все стихло. Я спустился вниз, посмотреть, что случилось, но он просто спал, растянувшись на скамейке у подъезда. Сон пришел к нему так же внезапно, как приходит смерть к здоровому человеку — его сбивает машина, и он мгновенно умирает. Я склонился над отцом. Я плакал, гладил его волосы и молился, молился о том, чтобы он умер, ибо только так он мог бы избавиться от порока, который поглотил его целиком и полностью. И… я понял, что должен помочь ему. Хоть как–то. Прошло два дня, и я… отравил его. Да, я отравил его и до сих пор не жалею об этом. Я знаю, что теперь, где бы он ни был, ему гораздо лучше, и он благодарит меня.

Известие о смерти моего отца удивления ни у кого не вызвало. Все знали, он человек пропащий, и рано или поздно что–нибудь с ним должно было случиться, так что сошлись на версии, будто умер он от сердечного приступа.

А через месяц грянула Вторая мировая. Мне было уже семнадцать, и меня призвали. Там я увидел еще больше страданий. Я чувствовал, как после совершенного убийства, что–то во мне перевернулось. Абалочка осталась прежней, а все остальное… я боялся этого, а потом… перестал бояться. Убив один раз, я не мог уже более остановиться. И я убивал. Снова и снава. Убивал тех, кто страдает. А страдали все. Убив всех немцев, которых только способен был убить, я принялся убивать своих. Смерть окружающих людей, особенно тех, которые были близки мне, действовала на меня, как наркотик — хотелось увидеть ее еще раз и еще… Все эти ребята на фотографиях погибли ат моей руки: адного я задушил, когда тот спал, других двух застрелил, официанту из забегаловки подсыпал отраву… Мне нравилось это делать. Я знал, чта избавляю их от страданий. А страдали они, прежде всего, от других смертей, которые представали перед ними, от остекленевших глаз, черепов, пробитых пулями и наполнившихся дождевой водой, ат страха, чта можешь в любой момент напороться на мину… нет, лучше всем им было сразу умереть. И я убивал их, убивал потихоньку, как делают это самые жестокие и безумные подлецы. Я убивал даже детей… Меня так и не поймали. Да и кого можно поймать на войне за убийство?

Своего атца я убил, потому чта не было во мне больше сил видеть его страдания. Я любил его. А потом… тоже убивал от неизбывной любви.

— Вы убиваете до сих пор? — осторожно спросил я.

— Иногда, — отвечал Агафонов с таким обыденным видом, будто речь шла об игре в футбол, — мне не дано видеть жизнь, и я не хочу видеть страдания. Да, война давно закончилась. С тех пор было еще многа других войн. Но я понял адно: в сущности, человеческие страдания никак с этим не связаны, они есть всегда. Так что… я буду продолжать убивать.

— Вы поможете мне? — спросил я почти шепотом.

— Да, — просто ответил он.

Его настрой не мог меня не радовать. Но, между тем, я понимал, что ему следовало прочитать еще и практическую часть моего учения. Я сказал ему об этом.

— У вас ана с собой? — осведомился он.

— Да, еще не дописанная, но… — я протянул ему тетрадь, — я хотел сказать вам кое–что. Ваш рассказ, вне всякого сомнения, очень любопытен, и я рад, что мы таким странным и неожиданным образом нашли друг друга, но в ваших рассуждениях я все–таки не усмотрел многого от своего учения. С другой стороны, вывод, который вы сделали примерно на середине своего жизненного пути весьма и весьма правилен: страдают абсолютно все, и при жизни от этого никак не избавиться. Это очень хорошо, что вы продолжаете убивать людей, однако я никогда не советовал бы вам довольствоваться малым. Если довольствуешься малым, то получишь и соизмеримые результаты, то есть тоже небольшие. Кроме всего прочего, нас могут поймать и тогда все великие замыслы мигом накроются. Как же быть? Вот над этим я как раз и думаю. Во–первых, необходимо искать больше союзников. Когда наша численность будет велика, мы захватим власть в стране. И тогда наши руки будут развязаны, вы не находите? Какую–то часть населения мы уничтожим, а остальным внушим основные положения «Нового замысла». Уничтожить всех мы не можем, во–первых, чисто технически; во–вторых, в перспективе существует задача повести за собой еще и другие страны, а они–то уж точно испугаются, если мы умертвим слишком много людей. Вот вам основная мысль. Мы будем работать над ее развитием, уточнять и дополнять, пока не просчитаем все до мельчайших подробностей. Что скажете?

Агафонов отвечал:

— Ну чта же, вы говорите вещи, которые уже сами по себе наделены глубоким смыслом. Я прочитаю вторую тетрадь и сразу же займусь поискам сторонников.

— А издание?

— Эта само собой разумеется, — старик закивал головой, — сначала издание, потом распространение. Все по порядку. Без спешки, но и не затягивая. Только тщательно продумывая каждый следующий шаг, мы сможем добиться своих великих целей. Между тем, есть кое–что в ваших словах не совсем мне ясное. Вот вы говорите, к примеру, что тем, кого мы не уничтожим, необходимо будет внушить идеи Нового замысла. Но как конкретно вы собираетесь это сделать?

Я пожал плечами.

— Вот то–то и оно, — сказал Агафонов.

— У вас есть предложения?

— Не предложения, но идеи. Вы твердо убеждены, что всех людей необходимо умертвить постепенно. Это верно. Но я добавлю к этому еще кое–что: и в Новый замысел следует вводить их постепенно. Люди слишком дорожат своими жизнями. Нам не следует об этом забывать. Даже те требования, которые вы изначально выдвигаете, то есть заставить людей вести образ жизни, характерный для животных, не найдут отклика, а только лишь противодействие и восстание оппозиции. Из всего этого следует, что первоначальная наша задача такова: во–первых, заняться распространением этого философского труда, во–вторых, захватить власть в стране, предварительно запасшись большим количеством сторонников. Как мы их найдем? Очень просто — прежде всего, через распространение книги и разного рода объявлений о ее продаже.

— Это будет иметь большой результат?

— Большой — нет, ибо идея весьма и весьма нова, кроме того, необычна. Зато о нашей организации будут знать. Захватив власть, необходимо будет осуществить своеобразный финт, обмануть людей, установить режим, который лишь отдаленно будет похож на Новый замысел. Поначалу. Общество будет убеждено, что его жизни ничего не угрожает. И тогда–то мы и начнем потихоньку убивать людей. Естественно, делать мы будем это, прикрываясь человеческими законами. Наш авторитет будет повышаться и потом… — он не договорил и лишь многозначительно взглянул на меня.

Глава 19

I

Подойдя к своей квартире, я с удивлением заметил, что под дверь подсунута какая–то записка. Я поднял ее и развернул. Это оказалась телеграмма из другого города, в ней было всего две строчки — все ясно и четко: «Ваша мать серьезно больна ТЧК Нее рак ей осталось жить несколько дней ТЧК Она хочет видеть вас ТЧК Приезжайте немедленно ТЧК»

II. Шахматное действо

Вечер я провел в шахматном клубе. Сотни фигур передвигались, заслоняя полированные клетки круглыми вписанными основаниями. Тренер, точно большой корабль, осторожно лавировал в узких проходах между столами, поскрипывая лакированными туфлями кремового цвета.

Белые шнурки. Белые шнурки на его туфлях. Белый и кремовый, кремовый и белый. Почему не белый и белый или кремовый и кремовый? Каждому человеку присуща эта способность — что–то не доделать до конца. Тонкие губы тренера шевелились, а кадык дергался, словно он проглотил мелкоголовую пешку; карие глаза сверкали самоуверенностью.